Как попасть к пахому из битвы экстрасенсов, Художник и экстрасенс Пахом: Сейчас время без героев, без идеологии и без определения добра
И для «Зеленого слоника» тот язык оказался актуальным, вневременным. Ответ прост: они не могут найти баланс. English Русский все языки ».
И смотрю, вроде в контексте поэмы к нему достаточно неплохо относятся люди в деревеньке или в сельской местности. У него сверхспособности, как у героев комиксов «Марвел», он ходит босиком по снегу, как йети, потом ходит в рубище, с палкой и с бородой. И я понял, что это, в общем-то, я, шагнул из прошлого. Вот так и появился, собственно, юродивый Пахом. А он примерно то же самое. Поэтому, собственно, и дед Пахом. Потом есть момент, когда с Лениным все время «дедушка», то есть через «ш» такая вот мягкость, потому что никто не говорит «дед Ленин».
Я не хотел быть таким дистанционно возвышенным, великим таким.
Я еще называю его «каменный сухарь». Нахождение Ленина на Красной площади — это как бы инсталляция «каменный сухарь», прекрасное ритуальное сооружение, мощнейшая красота.
Почему сухарь? Потому что история — она иссушивается, это свойство памяти человечества. Поэтому я не стал, как каменный сухарь, становиться дедушкой Лениным, а стал дедом. Дед — это дружественно. Вот внучок или там девочка маленькая тебе говорит «деда, дед», вот это хорошее, доброе. Ну и оно еще народное — я занимаюсь народной культурой, а там дед Мазай и зайцы, все мы это знаем прекрасно. Дед Мазай спас от французского и фашистского гнета Россию, если рассматривать мифологически.
Поэтому дед — это как бы хорошая вещь. И второй референс по поводу героя-деда — конечно, из китайского кинематографа и вообще китайской действительности. Если появляешься с бородой в китайском пространстве, то тебе респект и уважуха, потому что белая борода — это признак старости.
Поэтому человек двадцати пяти лет, надев бороду, становится дедом. А так как я профессионально занимаюсь лукавством, шутовством, трикстерством, то вот как бы дед и не дед, сразу расширяется диапазон образа. Ты иногда говоришь, что полностью растворился в некотором художественном образе, который для себя придумал. Это так? Это нормальное дело. Вот, например, композитор Моцарт. Возьмем даже такого экзотического Моцарта, формановского.
Это такой изящный одаренный человек, который насвистывает. Я посмотрел фильм в свое время — его не оставляет эта музыка, он в ней. Вот это насвистывание — момент неотпущения. То же самое и у меня, я действительно включен 87 часов в сутки в этот образ, как любой человек, мы не по щелчку работаем. А есть личности, которых, кстати, испортило это советское образование академическое. Которые жопой высиживают академический рисунок, сидят вот шрык-шрык-шрык, и выключатель — раз.
Но моей психофизике ближе не выключать этот образ. Вот если представить — что такое жизнь? Жизнь — это ты идешь по лесочку с корзиночкой и грибочки собираешь, и вот эта связь — ты, грибочек и корзина. И здесь опять можно какими-то образами населять эту корзину собирательства. Это как раз функция такая искусства, и мир к этому располагает, он говорит: «Пожалуйста, собирай, что хочешь, только не ходи в плохие места».
А как ты общаешься с сыном, со своими старыми друзьями, как общался с женой? Ту же манеру используешь? У меня есть такое, действительно, наслаждение этими формами. Естественно, я стараюсь это бесконечно репетировать, отрабатывать. Чем вообще хороша семья, — тем, что можно послать чужого человека куда подальше, и будет такая мерзость, лицемерие. А тут стоит прийти кому-то в гости И тут звонок. Пришел к ним гость. Женщина за пятнадцать минут накрасилась, муж оделся и: «Добрый вечер, как мы рады вас видеть!
Вот, пожалуйста, нож слева, вилка справа». И никакого хамства. Поэтому периодически я использую, конечно, рукоприкладство в общении с близкими людьми, матершину, визги и как контраст, чтоб был диапазон — естественно, очень мягко какие-то признания в любви. Я вообще работаю в формате припадка, я припадочный. Это как раз именно семья позволяет. Потому что сейчас еще такие законы, что за домашнее насилие в тюрьму не посадят, милиция им скажет: «Ну это такое дело». Я против домашнего насилия, но как эстетика — это очень высокохудожественно.
Вот эти скандалы, мордобои, эта ненависть антисоциальная на фоне алкоголизма многолетнего, употребления дихлофоса, когда у людей уже нет сил даже реагировать.
Я помню, я совершал такое турне с детьми, у меня ж двое детей, родной и приемный, лет двадцать назад — мы путешествовали между волжскими городками. И там, значит, алкоголики ждут туристов и что-то им продают. И, видимо, мужчине бабка какая-то не дала портвейн, и он такой: «Ах ты старая сука! И злой ушел.
А бабка уползла куда-то с окровавленной головой. В общем, это как раз такая вот вещь, семейная жизнь, — скелеты в шкафу. Конечно, если мыслить, как там живут наши прекрасные деятели культуры или ведущие всяких передач в прайм-тайм — вот интересно, как они общаются в семейном или узком кругу. Я несколько раз видел какие-то дикие истерики художников-постановщиков, драматургов. Мой друг скульптор, покойный уже, все время обращался к своей подружке «идиотка».
И в этом было все — потому что он был готов дать ей и знания, и силы, и интересы. И чванство, которое нам прививали в школе, ханжество, что нельзя говорить одни слова, а другие — можно — это немножко не мое.
Поэтому я очень люблю публичные унижения как форму. Особенно хороши книжные магазины для таких перформансов публичного унижения. Помню, однажды мы с моими детьми, — им лет двенадцать было, такие милые сорванцы, — пошли в закрытый тайский ресторан, я там выпил водки — мне очень нравится том ям и бутылка водки.
А по обыкновению я бил детей в шутку публично, им не больно, а выглядит страшно очень. И я как обычно после водки стал избивать Павлика и Ваню на улице, на Садовом кольце. У меня такая метода, в общем, замах на рубль, удар — на копейку, но выглядит, конечно, профессионально очень. Останавливается машина, из нее выбегает какой-то хорек, говорит: «Ты чего? Я говорю: «Подумайте об этом». Он сел в машину и уехал.
Все это шаткое очень. И в России, конечно, существовал большой стиль, когда мы знали, как жить. А я все-таки транслятор, художник, я нежный, я рефлексирую. И сейчас, конечно, время без героев, время без идеологии и время без определения добра. Мы не знаем, что такое «хорошо», что такое «плохо». То есть мы вообще превратились в китайцев, у которых самое главное — это деньги.
Деньги — это хорошо, поэтому они поклоняются деньгам, украшают свои кафе, рестораны, магазины специальными скульптурками, которые притягивают деньги — жабы на деньгах. Очень много об этом народных пословиц. Там респект и уважуха. Потому что деньги зарабатывать трудно.
И вот мы из рая такого советского переместились туда же, куда китайцы, — он сложный был рай, с наказаниями, но это был рай. Есть остатки этого рая — ВДНХ, архитектура прекрасная, парки, сталинские санатории, куда мало кого пускают, санатории Верховного Совета, и это по-настоящему красиво. Все-таки там завязка была на рай, а теперь мы попали в какое-то говенное пространство, где жабы поклоняются деньгам.
Именно поэтому ты работаешь в какой-то либо советской либо дореволюционной эстетике, а не транслируешь эстетику сегодняшнего дня в России? Я это через себя транслирую, именно поэтому я скорее в большей степени плох, чем хорош.
Я работаю с этими собственными моментами, перерабатываю их, превращаю это в референсы. В общем, тяжелая работа. Это и писательский труд тяжелый, мы знаем все. Здесь много энтропического начала, человеконенавистничества, потребность в кривлянии и, знаешь, такая привередливость — когда человек: «То хочу, это хочу». Как это бывает, когда старушки в деменцию впадают: «Вот это хочу, вот это не хочу». Определенный критерий утрачен, они тоже не знают, где добро, где зло и где хорошо, а где плохо.
Приходят люди и говорят: «Ну продайте, бабушка, комнату в коммуналке, перейдете жить в однокомнатную квартиру». И ответ: «Не хочу! Она опять говорит: «Я не хочу». А почему? Потому что испортился характер, привередливость появилась.
И, конечно, я с этим тоже работаю — с формой привередливости. Поэтому мне очень приятно было после «Битвы экстрасенсов» на следующий день, когда меня позвали в передачу «Вечерний Ургант», сказать: «Не пойду». Они говорят: «Ну, мы вам заплатим, конечно».
Ну, профессионалы же, надо платить, это работа. А я все равно говорю: «К Урганту не пойду!!! Я не пошел. Он на меня, говорят, за это обиделся. А мне это даже приятно. Сейчас очень дискриминируется понятие совести.
Совесть, как и все остальное, стала напоминать айдентику метрополитена, которую Лебедев с командой сделал: «Там — вход, там — выход». Совесть — это Навальный, а бессовестность — это не Навальный. Слишком много каких-то путеводителей. Но на самом-то деле это вообще не про совесть, это просто про какие-то движи, про разбивку по сектам. Это увлечения, как у нас в детстве были кружки: кто-то выжигает, кто-то на танцы ходит. То же самое и здесь: кто-то за Навального, кто-то за Путина, кто-то за Дугина.
Есть чудеса бытия», - приводит Teleprogramma. Звезда «битвы» не стал скрывать, что это шоу стало востребованной площадкой.
И пока есть нечто тайное, вокруг него будет возникать дискуссия. Ранее финалистка проекта Николь Кузнецова призналась, что и ей предлагали внушительную сумму за разоблачение «Битвы экстрасенсов», однако девушка отказалась от высокого гонорара. Конечно, не каждый может понять, что именно объясняет юродивый Пахом , но в его словах всегда скрывается глубокий смысл, со временем становящийся действительно простым и понятным.
Об этом свидетельствуют и его результаты в телепередаче — он имел все шансы завоевать первое место, так как совершил всего лишь одну ошибку за несколько выпусков. Тем не менее, волшебный дед решил совершить добрый поступок и не дал выгнать из передачи откровенно бездарных и бесполезных Иоланту и Россу.
Но, даже учитывая огромное количество поклонников, Пахом не стремится пойти по стезе экстрасенсорики и эзотерики. Похоже, что свой дар он ни в коем случае не хочет превращать в источник дополнительного заработка. А других занятий у странного мужичка хватает — он снимается в фильмах, рисует картины и даже является арт-директором нескольких современных глянцевых журналов. Подробнее о других занятиях вы сможете прочитать в отдельной статье, посвященной творчеству Пахомова.
